Алиби — надежда, алиби — любовь - Страница 34


К оглавлению

34

— Ребята, а может, чаю?

— Ничего себе, чаю! Мы тут устряпались уже все, а она — чаю! Ты нам посущественней чего-нибудь давай! — возмущенно повернулась к ней Надежда.

— Это что, в смысле выпить, что ли? Так у меня водка есть, я Машеньке на компрессы покупала…

— Ага, выпить! Я про еду говорю, а не про выпить! — снова накинулась на нее Надя.

— А что? И выпить тоже можно! — подал голос из ванной Саша. — С устатку, так сказать. По-моему, мы по сто фронтовых граммов с тобой точно заслужили!

— Фу… — сморщила нос Надежда и передернулась от отвращения. — Нет уж, это без меня…

Да и тебе не советую! Вот остановит тебя гаишник, а ты вывалишься к нему с запахом, да еще и в таком затрапезном виде… Мало тебе было неприятностей? Снимай-ка лучше костюм, я его почистить попытаюсь, пока Ветка картошку жарит.

— Как это — снимай? А я в чем буду? — развел руками Саша.

— Да я тебе сейчас рубашку и штаны Витины принесу!

Не слушая его возражений, она быстро поднялась в свою квартиру, прокралась, чтоб не разбудить детей, к платяному шкафу, вытащила с полочки старую фланелевую Витину рубашку в клеточку и синие тренировочные штаны с лампасами. Потом прыснула тихонько, представив Сашу в этом одеянии, и так же прокралась к выходу, повернула бесшумно ключ в дверях. Могла бы и не стараться — Артемка с Машенькой спали на ее диване, как убитые, сопели громко и почти в унисон. Умаялись с приключениями.

Когда Саша вышел из ванной в Витиных трениках, она изо всех сил постаралась сохранить на лице серьезную мину, но легкомысленный девчачий смех так и попер из нее нестерпимыми волнами. Хотя чего тут смешного, скажите? Треники как треники, ну, коротковаты малость. А больше все равно ничего приличного нет. Витя весь свой гардероб умудрился запихнуть в два больших чемодана. Только зимнюю одежду на потом оставил. А трениками этими побрезговал, наверное. Оно и понятно — чего ж он в новую жизнь, да в старых штанах…

Костюм Сашин она почистила, конечно, как смогла. Сухого места на брюках и пиджаке после ее стараний почти не осталось. Что ж, придется ему, бедному, всю ночь теперь с ними сидеть. Ждать, когда костюм высохнет. И пусть. И хорошо. Она вдруг улыбнулась сама себе в зеркало, поймав за хвост это самое «хорошо». И погрозила себе пальцем сердито. Чего это с ней? Что за легкомыслие такое, откуда оно вдруг взялось? Гнезда не свила, муж к другой ушел, с работы выгнали… Чему она сейчас так радуется? Не присутствию же здесь этого странного парня, голос которого доносится сюда из Веткиной кухни? Или все-таки… Вот уж действительно — чудны дела твои, господи!

В квартире сильно еще пахло сыростью, и они решили открыть окна и входную дверь, чтоб вытянуло немного. Сами уселись на кухне, расположились чинно за накрытым Веткой столом. В самую его сердцевину она взгромоздила бутылку водки, как заправская выпивоха, пристукнув донышком о столешницу. Посмеялись дружно. Бывает, что засияет вдруг нежным светом над такими неожиданно припозднившимися ночными посиделками особенная какая-то аура, спустится сверху теплым мягким покрывалом на собравшихся за общим столом, и никак не объяснишь себе образовавшихся тоненьких ниточек душевного комфорта, протянувшихся от одного к другому в маленьком пространстве стола. Они тонки и летучи, нежны и капризны, и возникают будто сам по себе, ниоткуда. И почему-то никогда она, эта особенная аура, не соизволит явиться именно там, где ее ждут намеренно и готовятся к застолью заранее и очень уж тщательно. Не появляется, и все, хоть ты тресни, как бы ни пыжились собравшиеся натужной своей веселостью…

Саша разлил водку по рюмкам, плеснул в Надю и Ветку замечательной своей улыбкой, сказал тост:

— Ну, девочки, за добрый день. И за жизнь… За нее, трудную и с ошибками, за нее, с неприятностями и удачами. За нее, прекрасную и счастливую. Вперед…

Надежда тоже опрокинула в себя рюмку. Впервые в жизни. И лихо так у нее это получилось! Закрыла глаза, словно прислушиваясь, что происходит у нее внутри. Ничего такого особенного не происходило, конечно. Ну, сверкнуло короткой вспышкой в желудке, потом разлилось легким теплом. Ничего, в общем, страшного. И все равно она чувствовала себя предательницей. Что-то такое сидело в ней, пришептывало маминым сердитым голосом — с ума сошла, чего творишь с собой такое… У тебя муж Витя трезвый-адекватный, а ты… А ты… Она торопливо открыла глаза, взглянула виновато на Сашу с Веткой, весело уплетающих картошку, будто и они могли услышать этот внутренний ее полустыд-полушепот. А подняв глаза чуть повыше, расширила их от ужаса и снова закрыла. Вот оно, началось! Вот оно, наказание за предательство — пьяные глюки уже тут как тут… Или не глюки? Или в самом деле…

В дверях кухни стоял Витя. Смотрел на них во все глаза, переводил взгляд удивленно с Нади на Сашу, с Ветки на Надю. Молчал. Она вдруг увидела его будто со стороны. Не живого, а на портрете будто. Или на очень четкой цветной фотографии. Трезвый. Адекватный. Аккуратный. Чистенький. Сердитый. Насмешливый. Гордый. Холодный. Глубокие залысины поблескивают испариной. Боже, какие у него большие отвратительные залысины… Почему она раньше этого не замечала? Но она ведь не какая-нибудь там барыня Анна Каренина, она замечала, наверное, просто это было не важно, в общем. Важным и значительным было другое — он был ее мужем, ее на всю жизнь избранником. А в этом деле залысины там всякие да большие уши — уже дело десятое…

Витя на фотографии вдруг ожил, ухмыльнулся противно и кривенько, подошел вплотную к столу. Глядя ей прямо в глаза правдолюбцем-победителем, проговорил громко:

34